из электронной библиотеки / 810576617019251.pdf

всегда тяготела к слиянию с публицистикой и художественной литературой, а вера народников в идеалы «правды» или марксистов-большевиков – в «мировую революцию» была не менее страстной, чем вера во второе пришествие Христа у православных проповедников.

Все это – свидетельства незрелости как самой русской философии, так и материальных общественных отношений, которые питали ее своими соками и идеальной квинтэссенцией которых, вообще говоря, является всякая философия.

Вместе с тем, лучшим образцам русской философии присуще редкостное обаяние, превосходный стиль, искренняя вера в человека и уважение к личности. Русская философия в высшей степени человечна.

Конечно, в сравнении с грандиозными достижениями западноевропейской философии ее вклад в сокровищницу человеческой мысли не впечатляет. Сами русские философы честно признавали сей факт, иной раз чрезмерно сгущая краски.

«Русский дух... не дал еще ничего действительно философски оригинального (как это было дано осуществить в грандиозном масштабе грекам и немцам, а в меньшем – также и итальянцам, и англичанам). Все, что Россия имела и дала философского, все это родилось либо из прямого подражания, либо из бессознательного подчинения себя чужим влияниям, либо из эклектического стремления слепить воедино несколько господствующих чужих течений» [Борис Яковенко: Очерки русской философии, 1922].

Причину столь прискорбного положения вещей Яковенко видит в том, что философские размышления у нас всегда руководствовались посторонними для самой философии мотивами – общественно-политическими или религиозными.

Самый крупный русский философ Владимир Соловьев отзывался о национальной философии с насмешкой, не признавая за ней никакой самобытности.

«За последние два десятилетия довольно появлялось в России более или менее серьезных и интересных сочинений по разным предметам философии. Но все философское в этих трудах вовсе не русское, а что в них есть русского, то ничуть не похоже на философию, а иногда и совсем ни на что не похоже. Никаких действительных задатков самобытной русской философии мы указать не можем: все, что выступало в этом качестве, ограничивалось одною пустой претензией» [Национальный вопрос в России, 1883].

Пожалуй, единственным рожденным на местной почве, а не пришедшим с Запада философским течением был русский космизм: от «Философии общего дела» Николая Федорова и «Космической философии» Константина Циолковского – до «Космологии духа» Эвальда Ильенкова. Идея космической миссии человечества была высказана русскими философами с замечательной мощью и глубиной, послужив истоком нескольких разноплановых и в высшей мере оригинальных концепций.

В последние годы жизни, ознакомившись с трудами Н.Ф. Федорова и пообщавшись с ним, Вл. Соловьев воздал ему должное, и даже называл Федорова «дорогим учителем и утешителем». По мистически-странному совпадению, отец первого русского философакосмиста носил фамилию Гагарин1.

Основныетемыитечениярусскойрелигиознойфилософии

Семена философии занесло в Россию ветрами Просвещения в XVIII веке. Императрица Екатерина II переписывалась с Вольтером. Французский «светоч» с 1746 года числился почетным членом Петербургской Академии наук. Пионеры отечественной философии Ломоносов и Радищев – выпускники немецких университетов. Само слово произносилось на немецкий лад: «филозофия».

1 Фамилия «Федоров» досталась внебрачному сыну князя П.И. Гагарина от крестного отца.

51

XIX век начался под знаком натурфилософии1 Шеллинга, которую потеснила впоследствии диалектика Гегеля. Иван Киреевский успел познакомиться с обоими философами, Гегель любезно пригласил его в гости и представил своим ученикам. Петр Чаадаев общался и состоял в переписке с Шеллингом. С тех пор европейские философские моды проникали в Россию почти без задержки. Участник московского тайного «Общества любомудров» Александр Кошелев много лет спустя вспоминал:

«Тут господствовала немецкая философия... Христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, философов. Мы особенно ценили Спинозу и считали его творения много выше Евангелия и других священных писаний» [Записки, 1884].

Вслед за передовой философией тянулся шлейф атеистических настроений. Очень скоро философский атеизм примет у нас радикальные формы: Герцен потребует освобождения философии от «содомитской» связи с религией, а Белинский в знаменитом письме к Гоголю заявит, что русские – «глубоко атеистический народ»: в нем много суеверия, но нет и следа религиозности.

Со своей стороны, Чаадаев доказывал превосходство католичества над православием, утверждая, что католическая церковь является источником и хранителем идей долга, справедливости, права, порядка – великих идей, образующих «физиологию европейского человека». Что же до русских, мы составляем пока что «пробел в интеллектуальном порядке», – с горечью признается философ.

«Мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды» [Философические письма, 1836].

Все в России пропитано духом рабства. Страна наша словно выпала из всеобщей истории

– «заблудилась на земле», оказавшись чуждой и Западу, и Востоку.

Столь вызывающие демарши не могли остаться без отповеди со стороны православных мыслителей. В завязавшемся яростном споре складывается первое доморощенное религи- озно-философское течение – славянофильство.

Старшие славянофилы – Иван Киреевский и Алексей Хомяков – не представили систематического изложения своей философии. Внешний круг их идей образует критика западных ценностей и образа жизни за чрезмерную рациональность и пренебрежение чувственной стороной человеческой жизни.

От античного язычества христианский Запад унаследовал власть «чистого, голого разума, на себе самом основанного, выше себя и вне себя ничего не признающего» (И. Киреевский). В итоге логика «задавила» веру, ржавчина индивидуализма разъела общественную жизнь. Россия же восприняла христианское вероучение в чистом виде, без примеси языческого поклонения разуму.

Русский народ имеет два здоровых духовных корня – православие и земледельческая община («мир»). В них заключена его историческая сила. России предначертано Богом дать человечеству урок веры, нравственности и солидарности.

У младших славянофилов мысль о «богоносности» русского народа и его духовном превосходстве над прочими нациями приобретает гротескные черты. Мировая история пишется черно-белыми красками.

«В основании государства Западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства Русского: добровольность, свобода и мир... Пути совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могут сойтись между собою, и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях» [Константин Аксаков: О том же, 1850].

1 Натурфилософия (нем. Naturphilosophie), философия природы, исследование понятий и методов естественных наук.

52

Русский народ по натуре своей не имеет склонности к революциям и вовсе не желает политических прав, уверял Аксаков в записке к Александру II. Власть государя должна быть неограниченной; народ же сосредоточился на духовной жизни, куда, в свою очередь, не вправе вмешиваться правительство...

Ключевое понятие русской религиозно-философской мысли – соборность. В русском языке «собором» именуется народное собрание (к примеру, Земский собор) и главный храм города или монастыря. Хомяков толкует «соборность» как духовную связь, основанную на общей любви к Христу, в противоположность «ассоциации» западного типа, где каждый индивидуум преследует свой частный интерес и потому не бывает подлинного, «органического» единения людей.

Стечением времени понятие соборности претерпевает удивительные превращения. В XX веке у Николая Бердяева и Льва Шестова соборность превратится в свойство отдельной личности. Теперь «соборность нисколько не враждует с индивидуализмом» (Шестов), напротив, она сама делается атрибутом «эго».

«Соборность есть имманентное качество личной совести, стоящей перед Богом» [Бердяев: О назначении человека, 1931]. «Один может быть соборнее, универсальнее целого коллектива. В одном и одиноком Ницше было больше универсального духа, чем в официальной церковности» [Бердяев: Смысл творчества, 1916].

В теории познания русские философы декларировали единство чувственного опыта, разума и веры, стремились к «универсальному синтезу науки, философии и религии» (Вл. Соловьев). Однако эти претенциозные проекты «всецелого разума» (А. Хомяков), «цельного знания» (Вл. Соловьев), «интегрального познания» (В. Розанов) неизменно заканчивались одним и тем же – утверждением вторичности рациональных форм знания по отношению к религиозной вере.

«В основе истинного знания лежит мистическое, или религиозное, восприятие, от которого только наше логическое мышление получает свою безусловную разумность, а наш опыт – значение безусловной реальности» [Владимир Соловьев: Критика отвлеченных начал, 1880].

Завещанная Соловьевым идея формирования «нового религиозного сознания» была в самом начале ХХ века подхвачена плеядой «богоискателей». Критикуя «историческое христианство», они предпринимали попытки синтезировать христианскую идею с язычеством (Вяч. Иванов), отнять учение Христа у церкви и преобразовать его в «религию уединенной личности» (Д. Мережковский), занимались конструированием «универсального, вечного христианства» (Н. Бердяев) и т.п.

В начале 1922 года специальным указом Ленина большинство известных философов высланы из Советской России, остальные же перестали писать на религиозные темы или погибли в лагерях. Таким образом, две ветви русской философской мысли – религиозная и марксистская – были искусственно разделены.

Те, кто оказался на Западе, еще довольно долго писали и выступали с лекциями. Многие участвовали в работе Религиозно-Философской Академии, учрежденной в Берлине по инициативе Бердяева (вскоре академики перебрались в Париж). Творчество некоторых русских философов, в особенности Шестова и Бердяева, оказало влияние на европейскую

– преимущественно французскую – философскую мысль.

Лев Шестов создает в эмиграции «философию откровения» – экзистенциальное учение, опирающееся на текст Ветхого Завета. Грех и зло, учит Книга Бытия, возникли оттого, что человек вкусил запретный плод с древа познания. Люди стали полагаться на разум и науку, поэтому-то и потеряли свою свободу. Ведь истины разума (скажем, законы физики или математические теоремы) необходимы и абсолютны, они нисколько не зависят от нашей воли. Разум «имеет ту же принудительную силу, что камень или дубина» [Власть ключей, 1923]; вера же зависит лишь от моей персональной воли: невозможно заставить человека верить во что-либо против воли. В этом смысле вера абсолютно свободна.

53

Люди привыкли повиноваться голосу разума потому, что благодаря ему получают пищу, одежду, кров. Но при этом они теряют свою свободу, меняют ее на чечевичную похлебку цивилизации, становясь пленниками «абсолютных истин». Вернуть себе утраченную свободу человек может только посредством веры в Бога – слепой, как у библейского Иова, веры в возможность чуда, вопреки всем доводам разума.

«Для Бога все возможно... Человек жив будет только верой, и все, что не от веры, – есть грех, есть смерть... Вера отменяет разум... Разум учит человека повиноваться, а вера дает ему власть повелевать» [Шестов: Киргегард и экзистенциальная философия, 1939].

Шестовская критика разума оказалась последним внятным словом русской религиозной философии.

Революционнаядемократияимарксистско-ленинскаяфилософия

Славянофилам, искавшим самобытный, неевропейский путь развития для России, противостояла партия западников, которые считали необходимым как можно скорее провести в России либеральные реформы по образцу европейских стран. Манифестом западнической идеологии стали «Философические письма» Чаадаева. Первое письмо было опубликовано в 1836 году, после чего власти не придумали ничего лучшего, как «высочайшим повелением» объявить Чаадаева сумасшедшим. Западниками были русские писатели И. Тургенев, И. Гончаров, Н. Некрасов и историки либерального толка – К. Кавелин, С. Соловьев, Б. Чичерин.

Из рядов западничества вышла и партия революционных демократов (А. Герцен, В. Белинский, Н. Чернышевский, М. Бакунин и др.), которые не видели иной возможности проведения радикальных общественных реформ, кроме народного восстания. У России, полагали они, есть возможность прийти к народовластию и социализму непосредственно, минуя капитализм, – через крестьянскую революцию и дальнейшее развитие общинных начал в экономике.

Философские воззрения революционных демократов вырастали из гегелевской диалектики. Однако им претил ее «искусственный, тяжелый, схоластический язык» – изобретение «попов науки», укрывшихся от мира в стенах академий, этих «монастырей идеализма». Переведи простые истины диалектики на человеческий язык – и ты обретешь орудия практического преображения мира, способные «необыкновенно освободить человека», – уверял Герцен [Былое и думы, 1868].

Свои идеи революционные демократы высказывали и отстаивали на страницах газеты «Колокол» и альманаха «Полярная звезда», журналов «Современник» и «Русское слово». Осуществить же эти идеи на практике пытались революционеры-народники, испробовавшие все средства для достижения своей цели: от массовой агитации с «хождением в народ» – до политического террора.

Впоследней четверти XIX века широкое распространение получает марксистская идеология, сделавшая ставку на быстро растущий рабочий класс. В России марксизм скоро становится модным и находит множество сторонников. Среди них выделялась фигура Георгия Плеханова, а к началу XX века лидером русских марксистов станет Владимир Ульянов-Ленин.

Вруках марксистов философия превратилась в служанку политики. После того как в 1922 году самые известные русские философы по распоряжению Ленина были высланы из страны на пароходе, отечественная философия деградировала и растворилась в захлестнувших ее волнах пролетарской идеологии. В «философском» втором параграфе четвертой главы «Краткого курса истории ВКП(б)» Сталин довершил дело вульгаризации марксизма. «Любовь к мудрости» была распята на кресте из четырех «черт диалектики»: всё в мире взаимосвязано, всё непрерывно движется, количественные изменения переходят в качественные, а развитие совершается через борьбу противоположностей.

54

Основополагающим принципом философии, в ее ленинско-сталинском толковании, оказалась «партийность». На деле это означало, что верховным и неоспоримым критерием истины провозглашались интересы рабочего класса (как их представляли себе коммунистические вожди, разумеется). С «пролетарской» колокольни оценивалась не только истина, но и добродетель. Нравственно то, что служит интересам пролетариата, наставлял первых комсомольцев Ленин...

Отдельные яркие фигуры среди русских – теперь уже советских – философов, впрочем, еще появятся – в короткую пору хрущевской «оттепели» на рубеже 50-60-х годов. Самым значительным мыслителем поколения шестидесятников стал Эвальд Ильенков, в чьих трудах, казалось, сумела возродиться – прервавшаяся не только в России, но и в западной культуре, – линия философии классической. Это был прямой вызов советскому «диамату»1, превратившему философскую классику в лавку древностей, где каждому мыслителю была назначена «партийная» цена – высокая или низкая в зависимости от его вклада в священную битву материализма с идеализмом. Ильенков не просто игнорировал этот прейскурант, ему удалось оживить и Спинозу с Гегелем, и самого Маркса. В 1979 году Ильенков, затравленный и больной, покончил с собой, и страна Советов ненадолго пережила своего Сократа.

Тема10. Векторынеклассическойфилософии

С середины ХIХ века наступает время господства неклассической философии. Почему же она – неклассическая? Философы новой формации не просто опровергали классику, они открыто отказались продолжать дело Сократа и Платона, Декарта и Канта. Меняется сам предмет и задачи философии, а самые смелые новаторы уведомляют публику о смерти философии

Философия неклассическая перестает быть наукой. У одних она сливается с художественной литературой, у других превращается в идеологию или нравственную проповедь, у третьих – в размышление о предметах, недоступных научному познанию.

«Между теологией и наукой имеется Ничейная Земля, открытая для атак с обеих сторон; эта Ничейная Земля и есть философия, – писал Бертран Рассел. – Подобно теологии, она состоит в спекуляциях по поводу предметов, относительно которых точное знание оказывалось до сих пор недостижимым; но, подобно науке, она взывает скорее к человеческому разуму, чем к авторитету» [История западной философии, 1945].

Классическая философия превыше всего ставила разум. Анаксагор, как мы помним, первый объявил Разум Богом – творцом и правителем мироздания. С тех пор среди философов и повелось понимать Бога как высший, бесконечный и совершенный Разум. В книгах Гегеля Господь Бог занят одним единственным делом – познанием самого себя и сотворенного им мира. Классическая философия была прежде всего логикой, теорией познания. Скептики, усомнившиеся в могуществе разума, оставались меж философами в безнадежном меньшинстве.

Неклассическая же философия начинается с констатации слабости и ущербности разума. Причем речь идет не о человеческом разуме – который, ясное дело, далек от совершенства, – а о Разуме как таковом. Посмотрим, какие предлагались кандидатуры на пост правителя мира, ставший на время вакантным.

1 Сокращение от официального названия советской, до крайности вульгаризованной, версии марксизма: «диалектический материализм».

55

«Философияжизни»

Вглубинной основе мироздания лежит слепая и злая Мировая воля, – уверял читателя автор книги «Мир как воля и представление» (1819), первого философского сочинения неклассической формации, Артур Шопенгауэр.

Мировая воля заставляет всё живое и неживое любой ценой стремиться к бытию и противиться разрушению и смерти. Она по своей природе эгоистична и приносит в мир лишь бесконечные страдания, грех и боль. Ведь поддерживать в себе жизнь мы можем, лишь отнимая ее у других живых существ – присваивая чужую жизнь. Любой живой индивид сеет вокруг страдания, страдает сам от неудовлетворимых желаний и страстей и, в конце концов, неминуемо расстается с жизнью, умирает.

Избавиться от власти Мировой воли нельзя, она как инстинкт действует изнутри нас самих. Можно лишь ослабить ее власть, подавляя желания и свою индивидуальность, – забыться, растворившись в стихии небытия, в Ничто. Такое самозабвение вполне удается гениям, великим художникам, превратившим себя силой искусства в «зеркалá мира».

Вэтой связи вспоминаются «благородные истины» Гаутамы Будды, который учил, что жизнь есть страдание, и рекомендовал отрешение от внешнего мира до состояния нирваны («угасание», на санскрите). Фигурка Будды на письменном столе Шопенгауэра соседствовала с бюстом Канта. Буддийский святой и шопенгауэровский гений – братья по безволию.

Довольно скоро, однако, Мировая воля была реабилитирована в трудах Фридриха Ницше. Вместо того чтобы, по рецепту Шопенгауэра, подавлять в себе волю к жизни и гасить свою индивидуальность, нужно, напротив, предоставить ей полную свободу – добиваться власти над миром. Не останавливаясь перед зрелищем страданий и смертей «миллионов неполноценных».

Власть, для Ницше, – это свобода, способность не зависеть от окружающих людей, обстоятельств, среды, в особенности от общей морали. Христианской «морали рабов» он противопоставил «мораль господ», с ее первой заповедью: «Падающего – толкни». В этом шокирующем гуманистов тезисе без труда угадывается самый обычный принцип конкуренции, основа основ рыночной экономики. На рынке каждый сам за себя, – и горе проигравшему. Кто в здравом уме тут возлюбит своего конкурента или по-христиански подставит ему «другую щеку» – вернее, другой карман?

Ницше не выдумал свою аморальную мораль, он правдиво и с циничной откровенностью описал наличное положение вещей в современном западном обществе. Это, по крайней мере, честнее, нежели сочинять категорические императивы в мире, повседневная жизнь которого течет точь-в-точь по-ницшевски. Другое дело, что Ницше идеализировал наличный общественный строй, представил моральную патологию «расы господ» как идеал человеческой жизни.

Впоследней, автобиографической книге «Антихрист», Ницше так формулировал свое философское кредо:

«Что хорошо? – Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.

Что дурно? – Все, что происходит из слабости.

Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия...

Слабые и неудачники должны погибнуть – вот первое положение нашей любви к человеку. И им следует еще помочь в этом.

Что вреднее всякого порока? – Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым – христианство».

Если безвольный, страдающий и сострадающий христианский тип личности не сменится в ближайшее время типом «антихриста», безгранично властного Сверхчеловека (Übermensch), если властью над миром не завладеет интернациональная раса

56

больше-чем-людей, – тогда самое человечество обречено на неминуемую гибель, предрекал Ницше.

Экзистенциальнаяфилософия

Existentia означает по-латински «существование». «Экзистенциальной» назвал свою философию датский писатель Сёрен Кьéркегор.

Философы-экзистенциалисты хотят понять человеческое существование в его абсолютной уникальности. Разум для этого не годится, он способен схватывать лишь повторяющееся, типичное. Крупной сетью всеобщих понятий, которыми оперирует разум, нельзя уловить то своеобразное и неповторимое, что образует существо человеческой личности – ее «экзистенцию».

Классическая философия, исследуя мыслящего субъекта, отвлекалась от всех его ин- дивидуально-личностных черт. Декарт и Кант искали объективные принципы и законы познания, общие для всех и каждого человека. Неважно при этом, кто мыслит, что за субъект; важны лишь метод и согласие мысли с реальностью.

В отличие от классической философии, философия экзистенциальная представляет собой не систему общих положений, а «странствование по душам» (Л. Шестов). Она излагается не в трактатах о свободе или творчестве «вообще», а в личном причащении к опыту жизни творческих и свободных личностей. Так, Лев Шестов рисует экзистенциальные портреты Шекспира и Чехова, Паскаля и Спинозы, библейского Иова и толстовского Ивана Ильича...

Разум всюду ищет причины и следствия, он объясняет вещи, между тем экзистенцию нельзя объяснить, ее можно лишь описать. Мартин Хáйдеггер всю жизнь изобретает философский язык для описания подлинного, «потаенного» бытия человеческого «я». Но лучше, адекватнее всего выразить экзистенцию позволяет художественный образ. Поэтов и художников Хайдеггер именует «хранителями бытия». Образы искусства, в отличие от научных понятий, описывают не личность вообще, а всегда ту или иную конкретную личность. Такой образ позволяет в совершенстве передать уникальный внутренний мир личности.

Экзистенциальную философию отличают настроение глубокой тревожности, часто – трагичности. Начало философии не удивление, как учил Платон, а отчаяние, писал Кьеркегор. Он определял экзистенцию как inter-esse (бытие-между). Человеческое существование разорвано надвое, протекает в промежутке между бытием и ничто, Богом и внешним миром.

Внешний, предметный мир эта философия рассматривает как «отчуждённое бытие» человеческой экзистенции. Этот безличный мир, управляемый фатальными законами природы и истории, исключает всякую свободу воли и стремится поглотить и растворить в себе экзистенцию. Здесь протекает повседневное существование индивидуума, для жизни

вэтом мире и предназначен разум.

Оподлинном же, экзистенциальном бытии человеку напоминают внеразумные эмоциональные состояния – безотчетный и беспричинный страх (Кьеркегор, Хайдеггер), тревога и тошнота (Жан-Поль Сартр), скука (Альбер Камю).

Отчужденность, уход в себя и болезненные проблемы в коммуникации, повышенная

тревожность и острые невротические реакции – все эти черты экзистенциальной философии наводят на мысль об аутизме1.

1 Аутизм (от лат. autos – сам), расстройство нервной системы, вызывающее острые нарушения в общении с людьми.

57

Философияпозитивизма

Самой влиятельной философской школой с середины XIX века оказывается позитивизм. Его основоположник Огюст Конт объявил «метафизикой» не только прежнюю философию, но и все науки, стремящиеся к знанию причин вещей. «Позитивная» наука ограничивается описанием явлений, не вдаваясь в «метафизические» вопросы о причинах их бытия.

«Позитивно-научное» мышление задается вопросами «что» и «как», но ему категорически запрещается ставить вопросы «почему». К примеру, ньютоновская формула, математически описывающая всемирное тяготение, относится к позитивной науке, а всякие рассуждения о причинах гравитации, о том, почему тела притягиваются в соответствии с данной формулой, – чистой воды метафизика.

Конт не отвергает разум как таковой, но его критика отняла у разума то, что вся предшествующая философия считала главным его атрибутом, – способность постигать причины вещей. После такого радикального обрезания разум, конечно, не мог уже больше претендовать на титул Бога, творца и управителя мироздания.

Позитивная философия, по Конту, призвана заниматься сведéнием всех научных описаний и выводов в одну «всеобщую картину мира». После научных революций конца XIX столетия механическая картина мира, однако, рассыпалась. Позитивисты второй волны принимаются за построение новой научной картины. Лидерами второго позитивизма стали крупные ученые – в основном физики и математики (Э. Мах, А. Пуанкаре, В. Оствальд). Классические философские понятия были ими с презрением отброшены. Настоящий ученый отлично умеет мыслить и без советов философа. Наука сама себе «философия».

Основным законом научного познания Мах объявляет принцип «экономии мышления». Простое описание явлений, несомненно, «экономнее», чем поиски причин этих явлений. Поэтому Мах, вслед за Контом, требует удалить из науки все понятия и теории, объясняющие причины вещей. Простейшими элементами собственно научного описания, по Маху, являются наши ощущения. Любое научное понятие и весь человеческий опыт представляет собой, в конечном счете, «комплекс ощущений». Те понятия, которые не сводятся к ощущениям, не описывают нечто видимое, слышимое и осязаемое, Мах объявляет псевдонаучными – «метафизическими»: материя, сила, атомы и т.д. Необходимо от них избавиться раз и навсегда.

Новый курс позитивистская мысль берет в начале XX столетия. Предметом анализа становится теперь язык науки. Логические позитивисты (Б. Рассел, Л. Витгенштейн, М. Шлик, Р. Карнап) приняли решение очистить язык ученого сообщества, сделав его по возможности более строгим, однозначным и прозрачным для мысли. Первыми жертвами этой логической дистилляции пали, опять-таки, категории классической философии. Сущность кажется Расселу «безнадежно сбивающим с толку понятием»; субстанция – «метафизической ошибкой»; да и само слово «категория» отправилось на свалку языкового хлама.

«Что именно подразумевается под словом “категория” у Аристотеля, у Канта и у Гегеля, я, признаться, никогда не был в состоянии понять. Я лично не верю, что термин “категория” может в какой-либо мере быть полезен в философии как представляющий ясную идею» [Бертран Рассел: История западной философии, 1945].

Начатое Расселом лингвистическое предприятие нашло продолжение в «Логикофилософском трактате» Людвига Витгенштейна. Австрийский философ предлагал разложить знание на элементарные высказывания и, далее, на логические атомы – переменные «события» (факты опыта) и постоянные «объекты». Неразложимые на «атомы» высказывания к «научным знаниям» не относятся – их следует начисто вымести из языка науки.

58

Философ всего лишь мусорщик, а не архитектор в строящемся доме Науки, – говаривал Витгенштейн.

Ученые не стали говорить на выжатом и засушенном неопозитивистами языке – он оказался непригоден для мышления. Зато этот искусственный язык «исчисления высказываний» как нельзя лучше подошел для программирования вычислительной техники. В науке нередко случается, что и ошибочные теории приносят немалую пользу. Моделирование «чистого» языка науки средствами математической логики привело к созданию первых формальных языков, без которых были бы невозможны современные компьютерные технологии.

Попытки же построить всеобщую картину мира потерпели неудачу, столкнувшись с непреодолимым препятствием: новые научные теории не просто наслаиваются поверх прежних, но то и дело рушат их основоположения. Позитивист оказывается в роли Сизифа1: не успел он нарисовать свою картину мира, как она устарела, сделалась ложной, и пора начинать дело сызнова. Кроме того в науке всегда есть масса конкурирующих, логически несовместимых теорий. Какую же из них выбрать для написания «картины мира»?

Неудивительно, что большие ученые взирают на «философов науки» с презрительной усмешкой.

«Эти философы всегда топчутся около нас, они мельтешат на обочинах науки, то и дело порываясь сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей глубины и тонкости наших проблем» [Фейнмановские лекции по физике, 1964].

Ну, положим, физики в философии тоже Америку не открыли. Что философы в физике слабо разбираются, – это не самое страшное. Куда хуже то, что позитивисты не понимают глубины и тонкости чисто философских проблем, отрекаясь от истории своей собственной науки, от философской классики.

Постмодернизм

Вфилософии постмодерна (от лат. post – «вслед, после», и modernus – «новый, современный») презрение к разуму и логике выливается в самые крайние, гротескные формы. Классическая культура, покоящаяся на рациональном мышлении и уважении к разуму, именуется «модерном». Она-то и становится предметом жесточайшей критики у философов новой формации – постмодернистов. В большинстве своем те были французами, что дало повод какому-то остряку окрестить постмодернизм «французской болезнью философии».

Радикальная критика разума давно не новость, постмодернисты лишь придали ей особый стиль – вызывающий и шокирующий, с повышенным интересом к психическим расстройствам и фиксацией на вещах, которые принято считать отталкивающими и грязными. Не существует никаких высоких идей и идеалов, реальность плоска и низменна: «нет больше ни глубины, ни высоты» [Жиль Делёз: Логика смысла, 1969]. В мире реальны лишь поверхности и телá.

Уметь видеть «несокрытое», лежащее на поверхности, – таково кредо постмодернистской философии. Поверхностью человеческого тела является кожа, ей уделяется теперь самое пристальное внимание. «Необходимо понять, что глубочайшее – это кожа», – внушает читателю Делёз. Он часто вспоминает фразу поэта Поля Валери: «Самое глубокое в нас – кожа, мы живем на поверхности кожи».

Вруках Делёза философия превращается в «общую дерматологию или искусство поверхностей». А ведь еще не так давно она считалась «живой душой культуры» (Карл Маркс)...

1 Сизиф – мифический мошенник. В наказание боги заставили его вкатывать на гору камень, который, достигнув вершины, вечно срывался вниз.

59

«Философ теперь не пещерное существо и не платоновская душа-птица, а плоское животное поверхности – клещ или блоха» [Логика смысла].

Привычное место истины у постмодернистов занимает смысл; глубокие сущности испаряются, вместо них остаются поверхностные события; ну а всеобщее разлагается на груду сингулярностей (от лат. singularis – «одиночный, уникальный»).

В чем отличие новой «логики смысла» от логики «модернистов» вреде Гегеля или Декарта? «Смыслы» в постмодернистской логике не выстраиваются в каузальную (причин- но-следственную) цепочку, а сплетаются в произвольные и неповторимые ассоциации чего угодно с чем попало.

«Возникает ансамбль отпущенных на свободу сингулярностей, фамилий, имен, ногтей, вещей, животных, незначительных событий...» [Делёз: Переговоры, 1990].

Для описания «логики смысла» Жиль Делёз и его соавтор Фели´кс Гваттари´ позаимствовали из ботаники термин «ризома» – хаотически ветвящаяся корневая структура растения (например, корневище луковицы в стакане с водой). Но и такая структура все же повинуется неким правилам. У постмодернистов это правила языка, понимаемого в предельно широком смысле, включая «язык» бессознательных желаний и телодвижений, – но преимущественно это все-таки миры слов: речь, текст, письмо.

У Ролана Бáрта термин «письмо» обретает особый смысл. Он именует «письмом» самодвижение языковых пластов и структур, когда не столько автор высказывает свои мысли с помощью языка, сколько язык проговаривает себя устами людей. Вся человеческая культура в глазах постмодерниста представляет собой самоговорящее, живущее собственной жизнью «письмо». Человек с самого своего рождения погружается в культурные «письмена», и те превращают его в свое послушное орудие, диктуя стиль и речи, и жизни.

Как же тут мысль могла бы сделаться свободной? Жак Дерридá прибегает к понятию деконструкции текста. Так действует иностранец, попавший в чужую языковую среду: он переосмысливает ее предложения сообразно духу своего родного языка. Надо расчленить, расслоить текст и параллельно смонтировать его на свой лад – «не дожидаясь размышления, сознания».

Деррида особо настаивает, что деконструкция – это не метод или особая техника работы с текстом, но всякий раз единичное, уникальное «событие», начисто лишенное общезначимости. Невозможно дать этому событию какое-либо формальное определение.

«Что такое деконструкция? – да ничто!» [Деррида: Письмо японскому другу, 1985].

Расправившись с общезначимым и удалив из человеческого мира всё «глубокое и высокое» – идеальное, постмодернисты справедливо констатировали, что мир этот превратился в «выгребную яму». Они по-своему строго доказали, что человек без идеалов – просто «тело», а то и лоскут кожи – объект дерматологии, но больше уже не Человек в глубоком и высоком смысле этого слова.

***

Чем был вызван этот яростный штурм Разума, предпринятый неклассической философией? Первопричины его, как и любых значительных сдвигов в духовной жизни людей, надо искать в истории их практической жизнедеятельности. Философия – это зеркало, в котором отразился лик человечества, измученного революциями и диктатурами, мировыми войнами и тотальным террором.

Душа культуры и ее теоретическое самосознание, философия просто не могла оставаться здоровой и цветущей, когда культура больна (такую же травму с конца XIX столетия переживает искусство). Неклассическая философия рождается на свет с предчувствием кризиса западной культуры, «заката Европы».

Могла ли философия нашей нездоровой эпохи сохранить прежнее почтение к Разуму и гуманистическим идеалам? Едва ли. И все же далеко не все философы захлебнулись в

60